Даниэлу Баренбойму, выдающемуся пианисту и дирижеру — 80. Всегда поглощенный напряженной работой, имеющий множество контрактов и гастрольных туров, музыкальный руководитель берлинского театра Штаатсопер и Штаатскапеллы свой юбилей встречает дома: после тяжелой болезни врачи не рекомендовали ему заниматься выпуском полного «Кольца» Вагнера — оперного эпоса из четырех многочасовых вечеров. «С большим сожалением я вынужден отказаться от нового проекта в Государственной опере по состоянию здоровья, — написал он в обращении к зрителям. — Я все еще борюсь с последствиями васкулита, который мне диагностировали весной, и при принятии этого решения я следую советам своих лечащих врачей». Только что состоявшейся премьерой «Кольца» в постановке Дмитрия Чернякова дирижировал Кристиан Тилеман.
«Вы так остро реагируете на каждое проявление антисемитизма — как это совместить с вашим интересом к Вагнеру, постоянным участием в Байройтском фестивале?» — спросил я в давней уже беседе с маэстро. «Но ведь Вагнера нельзя оторвать от контекста его жизни — от его времени, второй половины XIX века, — ответил Баренбойм. — Он был немецкий националист, и антисемитизм входил в состав этого понятия. Антисемитизм Вагнера ужасен, но композитор не может нести ответственность за ассоциации, которые его музыка вызывает у разных людей. Знаете, в Израиле некоторые уверены, что Вагнер жил в 1942-м и был личным другом Гитлера — я сам с этим столкнулся. Но его оперы не имеют отношения к антисемитизму, иначе я не мог бы ими дирижировать. Хотя его литературные упражнения, его проза действительно ужасны».
Опера и теперь популярна. Задача сделать ее полноценным театром, сохранив ансамбль, сплав режиссуры и музыки
Уроженец Буэнос-Айреса, вундеркинд там дебютировал как пианист в семилетнем возрасте. Музыкальное образование получил в Израиле, дирижерский дебют состоялся в Лондоне. Среди учителей — Игорь Маркевич, Вильгельм Фуртвенглер; последний называл Баренбойма феноменом. Среди множества записей классики — альбом произведений Дюка Эллингтона и аргентинских танго. Всегда интересовался новыми веяниями: выступил в числе создателей не имеющего аналогов центра музыкального обучения «Эхо» в Чикаго, где с помощью интерактивных технологий молодые дарования осваивают классику, джаз, рок, блюз, рэп, духовную и этническую музыку. Впервые в мире записал полный цикл бетховенских симфоний с использованием тогда топовых DVD-аудиотехнологий. Стал инициатором и организатором Восточно-Западного молодежного оркестра, в котором играют музыканты от 14 до 25 лет из Египта, Израиля, Ливана, Сирии, Иордании и Туниса. В 2000-м Берлинской академией звукозаписи «Эхо» провозглашен «дирижером года». Штаатсоперой в Берлине руководит с 1992 года. Всегда считал себя гражданином мира.
Мне повезло встретиться с маэстро в его кабинете в театре на Унтер-ден-Линден перед вторым показом премьерного «Отелло» Верди. Шел 2001 год, Баренбойму тогда было 59. До начала спектакля оставался почти час, и дирижер, извинившись, принял меня в халате — смокинг висел наготове.
В XIX веке оперные арии распевали на улицах. Сможет ли опера стать столь же популярной теперь?
Даниэль Баренбойм: Я думаю, опера и теперь популярна. Главная проблема в том, как сделать ее полноценным театром и при этом сохранить ансамбль — соединить штатных певцов театра с приглашенными звездами. Уже невозможно ориентироваться только на приглашенных. Система, которая существует в Штаатсопер, работает во всех этих направлениях: у нас есть ансамбль, и гостей мы приглашаем только таких, кто ценит ансамбль. Эмили Мэги, сегодняшняя Дездемона, — американка, но для нее наш театр — дом, она отлично знает его ансамбль и поет здесь 20-25 спектаклей в год.
Ансамбль замечательный, но мне показалось, что у вас в той же мере ценят и хорошую оперную режиссуру. «Отелло» у Юргена Флимма — увлекательное современное зрелище, каким должна, по-моему, быть опера.
Даниэль Баренбойм: Если вспомнить, как развивалась опера последние полвека, то ясно, что ее визуальное решение становится все более важным. Хотя очень трудно найти людей. Вот этот русский парень, сценограф Георгий Цыпин из Нью-Йорка, очень талантлив. Еще труднее, чем художников, найти режиссера, который умел бы работать с музыкой. Поэтому оперный театр так редко бывает по-настоящему театрален. А если режиссер приходит из драмы или кино, он не может смириться с тем, что больше не может единовластно контролировать многие компоненты спектакля: темп и ритм спектакля заданы композитором, громкость звучания тоже. Ему кажется, что здесь нужен крик — а у композитора стоит pianissimo. Очень, очень трудно, но очень важно найти нужных людей.
Вы говорили, что покидаете Берлин из-за финансовых проблем с театром?
Даниэль Баренбойм: Нет. Я остаюсь. Я тут живу. Конфликт был, и он в такой же степени экономический, в какой и политический. Когда была возведена Берлинская стена, многие культурные учреждения раздвоились: восток — запад. Школы, университеты, музеи — все. Это произошло и с оперой. После объединения оказалось, что таких учреждений слишком много, и трудно выработать приоритеты, отдать кому-то предпочтение — везде сложились свои творческие коллективы. Но вот наконец принято решение о серьезной поддержке со стороны федерального правительства, так что все будет ОК. Понимаете, положение Берлина в мире уникально. Делегации из Москвы здесь не чувствуют себя иностранцами — очень многое напоминает родину. То же самое могут сказать люди из Лондона или Вашингтона. Берлин как раз на полпути между Парижем и Москвой, это важный город-мост. Мы в театре это понимаем, и в наших планах сделать больший акцент на операх из России, из Чехии… Не только приглашать наших коллег из России — я очень ценю, скажем, Мариинский театр, — но и помочь людям Берлина осознать, в какой точке земного шара они живут.
Что для вас Россия?
Даниэль Баренбойм: Из России вышли мои дед и бабушка, моя жена, мои дети наполовину русские.
В одном из интервью вы сказали, что музыкант претворяет в музыку свои политические идеи…
Даниэль Баренбойм: Нет, так я не говорил. Я говорил: он претворяет в музыку все, что думает и чувствует. Я не имел в виду только политику.
Среди ваших записей диск памяти Дюка Эллингтона. Вы хотели заняться джазом?
Даниэль Баренбойм: Нет, нет, Эллингтон — особый случай. Я пришел к нему очень сложным путем. В свое время Дворжак поехал в Америку не только посмотреть и посочинять, но и поучить. Он хотел создать типично американскую музыку — чтобы кто-то написал американский эквивалент «Проданной невесты» Сметаны. Если бы Дворжак прожил достаточно долго, он порадовался бы появлению совершенно фантастической оперы Гершвина «Порги и Бесс». Один из американских учеников Дворжака потом стал учителем Эллингтона. Вот почему я заинтересовался. Не скажу, что в музыке Эллингтона чувствуется влияние Дворжака, но классическая основа там несомненна. Но для меня это была только разовая вылазка в мир джаза.
Как вы ухитряетесь разрываться между Чикагским симфоническим, Штаатскапеллой, Штаатсоперой и Ближневосточным оркестром?
Даниэль Баренбойм: Ближневосточный — это только две недели в году. Мое расписание меня вполне утраивает. Меня часто спрашивают, зачем я так много работаю. Отвечаю: а я вовсе не работаю. Я делаю ровно половину того, что мог бы. Я просто осуществляю свою страсть создавать музыку…
…На этом маэстро взглянул на часы и извинился: скоро начало. За дверью уже слышался третий звонок, и я, откланявшись, кубарем скатился по лестнице, едва успев плюхнуться в свое кресло в партере.
Торжественно померкли люстры, настраивавший инструменты оркестр притих. За пульт поднялся Даниэль Баренбойм — фантастически элегантный в смокинге и белоснежной рубашке. Когда он успел переодеться и кубарем скатиться по лестнице, я так и не понял.
