В издательстве «Компас Гид» выходит новая повесть лауреата литературной премии имени Владислава Крапивина Анны Зеньковой «Те, кого не было». Автор хорошо знакома юным читателям по книгам «Григорий без отчества Бабочкин», «С горячим приветом от Фёклы», «Удар скорпиона».
Каждый герой новой повести Зеньковой — Алексей Петрович, Таисия Павловна, Леся — говорит о своей боли и своих надеждах, и каждый строит свою жизнь, несмотря ни на что. Но появляются те, кто изменит все в их жизни. Кто эти герои, где они находятся, что за эксперимент они собираются провести — читателю предстоит разобраться.
«РГ» предлагает отрывок из ее новой повести
«Те, кого не было». Анна Зенькова
Я — сразу к лысому и говорю:
— Уберите от меня эту. Я с ней жить не буду.
А от него как пахнёт — чем-то сладким. Упасть можно, а не одеколон. Хоть бы проветривался иногда, вонючка.
— Так и не надо жить! Просто общаться, дружить! Дарить друг другу тепло и флюиды радости.
Это он меня так успокоил, значит. Еще и руку на меня положил, смердяй!
— Что за мура? — я отодвинулся, чтобы высвободить плечо. — Какие флюиды?
— Энергия жизни! — начал кривляться этот чмошник. — Таинство общения!
«Убью сейчас! — я замер, как кобра перед прыжком. — Или покалечу!»
Но лысый продолжал жеманничать:
— Общение, друг мой, — вот где основа основ! И эта основа всем вам жизненно необходима.
— Кому это — вам? — лицо у меня стало «свинсовое». Не металл, а как у дикого хряка — свирепое.
Но он как будто и не заметил.
— Вам, — говорит, — в смысле одиноким людям.
«Баран!»
Но я как-то моментом понял, что бить этого межеумка бесполезно. Смирился, что ли. И двинул искать Голика. Вдруг он согласится поменяться?!
***
Но Голик не согласился. Удивился, это да.
— Ты обнаглел? — такой. — Мы с Димоном уже вовсю ладим. Захотел чего!
— Так а чего? — я сразу весь закипел. — Ты хоть видел, кого мне дали?
— Ну видел, — Голик равнодушно пожал плечами. — Ты же с Серафимовной ладишь? Вот! Так и с этой поладишь. Делов-то.
— Ты это… знаешь, — я тряханул перед ним кулаком. — Не выводи меня!
— Вон, Палыча тоже мадамой наградили, — прыснул Голик.
— Ну? — я недоверчиво покрутил головой.
— Ага, — Голик мотнул своей, но как-то без сочувствия. — Говорят, мужского пола на всех не хватило.
Я все еще не сдавался.
— А у Казбека кто?
Казбек — это тоже наш. Из соседней комнаты.
Голенький весь раззевался. Напоказ или так, я не понял. Но он явно от меня устал.
— Да перец какой-то. Но ты это… не обольщайся. То ж Казбек. Знатная жмотяра.
— А ты не жмотяра, да? — я обиженно сморщился.
— Бери, Петрович, что дают! — заржал Голик. — Авось поладите.
— Иди ты знаешь куда! — я слабо отмахнулся и пошел.
Сам не знаю куда.
***
Пришел к воде. Она здесь повсюду, куда ни ступи. Но я всегда в одно место хожу, где Левый берег хорошо виден. Стану и смотрю. А Центр, я спиной чувствую, на меня смотрит.
Ерунда, конечно. Что этой глыбе может быть интересно в человеке. Да еще и таком — маленьком. Этому месту все равно, кто ты и откуда пришел. Уж я-то знаю.
Центр — мы там живем. Не дом, нет. Пристанище. Так Казбек говорит. Он тоже дурной, но иногда, вот, соображает.
Ну хорошее же слово! Именно что про нас. В нем и горькота чувствуется, и много чего такого… От чего сердце сжимается! Запах хлеба еще. А там, где есть хлеб, уже не страшно. Даже когда про страшное думаешь.
Я особо не думаю. Вот только когда к воде прихожу. Тут всё такое… правдивое. Когда стоишь лицом к небу и вроде как бежать некуда. Ты у этого неба как на ладони весь. Чувства, мысли. Не соврешь.
Так-то мы всегда врём. Люди вообще плохо устроены, что тот пылесос. Даже если японский, все равно со временем ломается. Но здесь, где небо в лицо дышит, всё иначе чувствуется. Когда смотришь в него и себя видишь. Как в зеркале. Все свои свищи, трещины, ржавчину. Стоишь и думаешь: ну и что? Ну свищи, ну ржавчина. Японцы тоже люди. Все ошибаются!
И вроде как примиряешься. Небо — оно любого примет. Так ветер всегда говорит и по ушам гладит.
Я однажды Голику то же сказал. А он заплакал. Поверил, значит.
Голик из нас — самый дурной.
ТАИСИЯ ПАВЛОВНА
Я с ним жить не буду. Не хватало ещё!
Натаниэль Карье… Карэнович! Все время на словах спотыкаюсь. В общем, он сказал, что так надо. Это как игра. Эксперимент. Но я ему не верю. У меня самой игра — не верить всем.
Я только доче могу. И Лидочке еще. Она если говорит: горькое, — значит, нужно приготовиться. Ам, и всё.
Лидочка милая. Жаль, что меня от нее забрали. Дурацкий эксперимент.
Хорошо ещё, мы не в одной комнате будем жить. Просто в одном здании. Если бы в одной, я бы тогда сразу жаловаться пошла куда надо.
Правда, забыла куда.
Бабушка туда часто ходила. Потом как придет обратно — злая-презлая — и кричит с порога: никогда никому не верь!
Я и в дочу особо не верю. Просто притворяюсь, чтобы сохранить… илью…зию? Да, вот эту вот — семьи.
Лидочка говорит: и это пройдет, недоверие. Вопрос — верю ли я Лидочке?
Нет, конечно нет. Она ведь тоже — все.
***
Пошла без спроса к воде. Красивая такая! Широкая. А вокруг — берега́! Как у пирога, на вулкан похожего. Там внутри еще жерло! Правый берег ниже, в ямках весь. А левый — высоче-е-енный, с бахромой. Пойду туда. С высокого края берега небо лучше видно. И всё, что за ним.
Пришла, а там он сидит. Расселся! Я сразу губы сморщила, чтобы напугать. Но у него и самого рожа не шутка. Гладкая как кирпич. Странное такое лицо.
Потопталась. Думаю, надо уйти, пока не поздно. Но уже всё, опоздала. Говорю тогда:
— Не смотри так. Я не к тебе пришла. Просто.
А он — вроде мне, а вроде и не мне. Голову задрал как петух и на небо тащится.
Таращится, я хотела сказать.
— Так я и не думал, что ко мне, — бурчит. — Больно надо.
Это он точно мне! Вряд ли бы небу стал.
Я еще потопталась. Теперь уже ясно: самое время уйти. Но я как прилипла. Еще к нему чуть подвинулась.
— Ты есть не хочешь? — говорю. Так все спрашивают, чтобы разговор начать.
— Нет, — говорит. И дальше на небо смотрит. — Не видишь, я духовной пищей насыщаюсь.
Я таких шуток не понимаю. Чувствую, что это шутка. Но как понять?
— Ты сама-то давно ела? — он вдруг меняется. Голову опускает и на меня смотрит. — Давно ела, спрашиваю?
— Я лысая, а не глухая, — отвечаю обиженно. А он вдруг начинает смеяться.
Я тоже прыскаю. Смех у него, в отличие от рожи, добрый.
— Мы с тобой поладим, — выдает, успокоившись.
«Еще чего!» — смотрю, как могу, из-под бровей. Так, чтобы сердито.
— Ну точно поладим! — веселится он еще больше. — У тебя же брови как у моего кота. То-то я думаю, хрюкало знакомое!
Я и сама немного добрею.
— Кота? — бурчу. Так, чтобы он не понял, что мне приятно стало. — У тебя есть кот?
Ну как же это — кот? Здесь, что ли?
— Был, — пожимает плечами. — Уже умер.
Дуралей несчастный!
— Я пошла! — бросаю в него, как огрызком. — Мне доче позвонить надо.
— Нет у тебя никакой дочи! — орет он мне в спину. — Ты ее нарочно выдумала!
Разворачиваюсь и тоже кричу — так, что, кажется, лопну.
— Нет, есть!
— А вот и нет! — он дергается, как от укола. — Ты помешанная!
Подлетает и срывает мой берет.
— И лысая!
Я думала, смеяться станет.
А он этот берет к себе прижимает. Как кота того, с которым мы бровями похожи. И шепчет: «Лысая-лысая».
Как будто сейчас заплачет.
Потом вдруг назад ка-ак швырнет:
— На! И не подходи ко мне больше!
Будто я заразная!
— Сам не подходи, — я машу на него беретом. — А то хуже будет!
Он не идет. Снова в небо смотрит.
— Наградил господь соседством, — шепчет ему обиженно. — Это же дура-дурой какая-то.
— Не ябедничай, — я корчу рожу. — Небо таких не любит.
— Небо всяких любит, — отвечает он спокойно. — Оно милосердное.
«А вдруг правда?» — думаю я. Но не верю.
Я всем не верю. Даже себе.
ПЕТРОВИЧ
— Так что ты решил? — спросил меня за ужином Голик.
Я в него прямо плюнуть хотел! Но потом вижу: и правда интересуется.
— А что я могу решить, — ворчу, — когда за меня уже всё решили.
— Ну-у-у, не зна-а-аю, — тянет он. — Сходи к директору, скажи, что ты не согласен. Он же тоже человек. Должен понять.
Голенький за ужином почему-то всегда особенно участливый. Есть у меня подозрение, что нам в гуляш какую-то байду подсыпают. Вот он и добреет, это барахло потрепанное.
— Без тебя обойдусь, — говорю. — Нашелся тут советчик.
— Ну и сиди молчи тогда! — огрызается Голик. — Чего раскудахтался?!
— Ты сам сиди! — вскидываюсь я. — Пока не схлопотал по загривку.
— А ну стихли оба! — Серафимовна привычно грозит нам из своего угла. Надо бы ей табличку смастерить: «Эмир-базар». Над головой повесить. Чтобы все непосвященные знали, с кем дело имеют.
— Ты фасоль-то будешь? — примирительно буркает Голенький. И на мою тарелку такими глазами смотрит, как будто его не кормили лет сто. Ха-ха! Сам-то вон какую морду разъел на буржуйских харчах.
— Не буду, — говорю. — На, давись! Будешь потом на весь блок вонять.
— Вот что ты за человек такой, а? — Голик хватает вилку и чуть ли не носом тюкается в эту фасоль. — Что ни слово, то мусор.
— Да-да, жри давай и не заговаривайся! — подбадриваю я.
— Не рот, а сточная канава какая-то, — никак не успокаивается Голик. — Что за человек?!
Треснуть ему, что ли?
— А я не человек, — говорю. — Ты сам знаешь.
— Знаю-знаю, — он смачно похрюкивает. Это уже от удовольствия!
«Вот же чухло», — беззлобно думаю я. Ну правда, вылитый хрюша!
— Всё, пошли! — Голик со вздохом отставляет от себя пустую посудину, попутно дожевывая. — В актовом зале собираемся.
Я отмахиваюсь:
— С какого такого вдруг?
— Сейчас директор выступать будет, — Голик дергает меня за рукав. — Расскажет про этих… наших. Подселенцев!
— Ты иди, а я тут посижу, — отнекиваюсь я. — Устал чего-то.
— От чего ты устал, дядя? — он с силой тащит меня за рукав. — Пошли, кому говорю! Пока Серафимовна тебя под зад ногой не выпроводила.
А вот это и правда угроза! Там же не нога, а чугун!
Мы как-то с Казбеком повадились у Серафимовны яблоки из кладовой тягать. И вот однажды она нас таки прищучила. Казбек, чечен этот ушлый, сразу смылся. А мне по самую макушку влетело и до самого низа дошло. Задница до сих пор горит, как вспомню. Серафимовна, видно, в прошлой жизни футболистом была. В высшей лиге за каких-нибудь комитаджей играла!
Но она и сейчас ого-го! Наш главный центрфорвард, можно сказать. Во всем этом дурдоме.
— Так ты идешь или нет? — дохнул на меня чесноком Голенький. Вот же мерзость какая.
— Иду, — говорю и высмаркиваюсь. — А ты бы хоть иногда зубы чистил. Или жвачку погрыз, раз своими силами не справляешься.
— Ну а я что, — он виновато разводит руками. — Я, что ли, виноват, да? Или повар, который чеснок положил?
Повар! Как будто он не знает, что его Клавдией зовут… Мурло!
— Пошли уж, — беру его под локоть. — Не распинайся.
— Ну а что ты сам начинаешь? — продолжает возмущаться Голик. Но идет в ногу. Куда денется.
Вот так мы и живем.
