Встречаются стихотворения, которые, раз прочитав или услышав, так тебе понравятся своим естеством, простотой и незаурядностью мысли, смыслом, в них заложенным, что сразу их запоминаешь, помимо своей воли, по возникшему желанию знать их наизусть и передавать другим людям.
***
- Какое блаженство
- проснуться и знать,
- Что вам на работу
- не надо бежать.
- И день наступающий
- очень хорош,
- А если болеешь,
- то значит — живешь.
- И старость —
- совсем не плохая пора.
- Да здравствует время свободы!
- Ура!
***
- Какое блаженство
- на старости лет
- Своими ногами идти в туалет.
- А после в обратный
- отправиться путь
- И быстренько под одеяло
- нырнуть.
- А утром проснуться,
- проснуться и встать.
- И снова ходить, говорить
- и дышать.
***
- Какое блаженство
- в постели лежать
- И на ночь хорошую
- книгу читать.
- Сто раз прочитаешь
- знакомую прозу,
- И все тебе ново — спасибо склерозу.
Инна Яковлевна Бронштейн, учительница истории из Минска, начала писать стихи в 80 лет. «Вот перед вами старушка Инна, — говорит она сама о себе и продолжает: — она историческая руина. Культурным наследием не является, законом поэтому не охраняется».
Но Инна Яковлевна вовсе не «руина», нет! Прожив не самую легкую жизнь, она начала писать стихи, начинающиеся словами «какое блаженство» — о том, как хорошо жить на свете. И создала целую жизненную философию: ее образные, забавные и ироничные стихи стали лекарством, таблетками от депрессии и уныния для многих. Вернее — конфетками. «Таблетки — про болезнь, а конфетки — блаженство», — улыбается Инна Яковлевна.
Первыми слушателями стали ее соседки. Потом стихи попали в интернет, разлетелись по миру, и вот уже настоящие народные стихи. Не так давно сборник стихов Инны Бронштейн «Блаженства. Утро Кое-какера» появился в книжных магазинах Минска. Пошли отзывы из разных стран.
Надо радоваться мелочам, внукам, если они есть. Или если можешь кому-то помочь
Ее комната похожа на кабинет ученого. Картины, портреты, профиль Пушкина в рамочке, бронзовый бюст ее отца, красивого мужчины в фуражке, и тесно заставленные книжные полки.
Сейчас ей 90. «Я из другой эпохи», — говорит она и продолжает стихами:
- «Блаженство можно извлекать
- Из всякой чепухи.
- Потом пригоршнями черпать
- И сочинять стихи».
На стене портрет Че Гевары. Эта удивительная женщина тоже подняла бунт — против старости, одиночества и болезней, пережив не одну трагедию, потеряв сына и мужа. О себе Инна Яковлевна говорит так: «Я всегда была оптимисткой. Не философствовала, не копалась в себе. Как есть, так есть. В молодости это шло само собой. Но потом стала культивировать в себе оптимизм намеренно — ведь альтернативой могло быть только самоубийство. Работала до 80 лет. Хобби у меня никогда не было, шить, вязать и прочие женские доблести — тоже не мое. Я как мужчина — только работа. После ухода на пенсию продержалась недолго. Я одна. На душе отчаяние. Поняла, что не могу так жить и надо искать какое-то утешение. Если в глазах других выглядишь оптимистом, постепенно маска прирастает. Ты меняешься. Другого выхода нет, если хочешь жить. Вот стихи в голове и появились. Написала: «Какое блаженство проснуться и знать, что вам на работу не надо бежать», — и улыбнулась. Я сознательно, если плохо или что-то очень достанет, себя в стихи отправляю. Я благодарна прекрасным докторам, что меня лечили, но однажды обратилась к врачу, а он ничего не понял, выписал ерунду. Иду обратно и сочиняю:
- «Пришла идиотка к врачу
- идиоту.
- А тот идиот и не знал ничего-то.
- Теперь идиотка в леченье
- ввязалась,
- вполне идиотским
- оно оказалось…
- Едва добралась я до дома и села.
- Ох, тяжко оно, идиотское дело».
Стихи меня лечат. Даже во время сердечного приступа писала. У меня мерцательная аритмия. Приму лекарство, станет легче — сажусь и пишу. Иногда утром вставать неохота, лежу, сочиняю. Пишу, когда посуду мою, пишу в автобусе. Бывает, строчка не дается. Не успокоюсь, пока не допишу или не переделаю. На листках записываю, что-то теряется. Но книжка вышла — спасибо друзьям. Просыпаюсь, и первая мысль: ура! Каждое утро повторяю: «Я проснулась, я жива! Очень важные слова!»
Я плохо просыпаюсь, умру во сне, наверное. Иногда снится, что умираю во сне и не могу проснуться. А перед сном читаю — иначе буду думать о сыне и не засну. Знаете, степени счастья зависят от того, какое счастье утрачено. У Льва Толстого есть: «Счастье — это отсутствие двух несчастий: страшной смертельной болезни и нечистой совести».
Сын у меня был изумительный, вся моя жизнь с Яшей, фамилия его по отцу была Бунимович, была сплошное счастье. Он окончил радиотехнический институт и ГИТИС в Москве, остался там. Писал стихи. Когда приезжал, я была совершенно счастлива. Как-то приехал, в 1994 году, пришел поздно. Утром заглянула к нему — спит. Ушла на работу. А он, оказывается, умер во сне. Причина смерти — остановка сердца, почему — неизвестно. Ему было 32 года. Я вышла на работу сразу после похорон. Коллеги меня очень поддержали, дружно опекали, не оставляли одну, пока меня не положили в больницу — без лечения я с ума бы сошла. Меньше чем через два года, в 1996-м, умер муж Натан…
Я где-то прочла: не дай бог человеку пережить столько, сколько может. Надо радоваться мелочам, внукам, если они есть. Бабушки возятся с детьми — это такое счастье и радость. Если можешь кому-то помочь из родных и есть кому — ничего лучшего не бывает. В этом был и ужас мой, ужас одиночества.
Можно искать утешение в религии. Но я не могу. Религия несовместима с логикой, она от сердца, не от ума. К сожалению, мне не дано верить. Мое спасение — стихи.
Моя семья жила в Минске. Я родилась в 1932 году. Отец был профессором, литературным критиком, членом-корреспондентом АН БССР и Союза писателей СССР. Это его бюст на полке, в фуражке, работы белорусского скульптора Заира Азгура, они дружили. Мама была педагогом и методистом, ее книжки по дошкольному образованию до сих пор есть в детских садах. Очень красивая была пара — мои родители.
Мои воспоминания о детстве начинаются со страшного июньского вечера 1937 года. Я годами пыталась понять, как же я оказалась у тети с дядей, без родителей, вспоминала, как забрали маму. Мне было 5 лет, брату 2 года. Папу, видимо, арестовали на работе. Поздно вечером к нам пришли двое в военной форме. Сказали, что их прислал папа — отвезти нас к нему в кино. Я обрадовалась, только не понимала, почему дедушка стоит в углу и молчит. Нас посадили в машину, в то время это было событие. Сначала со мной приветливо разговаривали, потом замолчали. Спрашиваю что-то, а они молчат. Я стала плакать. Привезли нас в дом, полный детей. Над детскими головами головы женщин в косынках. Я крепко держала брата за руку — поняла, что что-то случилось, и боялась его потерять. Люди, сидевшие за столом, что-то писали, и мы долго стояли в очереди. Наконец, подошли к столу. Я назвала фамилию и наши имена, нас о чем-то спросили, потом женщина взяла меня за руку: «Ты будешь в нашем детском доме для больших детей. У нас мало игрушек, поэтому твой маленький братик будет в другом доме, где игрушек много». Мне дали башенку, вырвали руку брата и куда-то увезли. Я заливалась слезами и, что было дальше, помню смутно.
Потом узнала, что вместе с отцом арестовали около ста деятелей белорусской культуры, включая 22 писателей. Их обвинили в связях с немецкой и польской разведкой, подрыве промышленности, участии в подготовке убийства Кирова и еще бог знает в чем. Маму отправили в АЛЖИР — Акмолинский лагерь для жен изменников Родины, в Казахстан. Из окна товарного вагона она смогла выбросить записку с адресом ее сестер в Москве и просьбой сообщить, что ее везут на восток. Родные начали нас искать. Детские дома были забиты, и власти разрешили давать родственникам сведения о детях. Брат мамы, ударник и стахановец, пробился на прием к Калинину, и тот приказал найти нас. Через год меня увезла к себе в Харьков сестра отца — тетя Рахиль. А брат попал в Могилев, в семью родных мамы. Увиделись мы с ним лишь в войну, когда обе семьи оказались в эвакуации: мы в Кемерово, они в Новосибирске. Сначала нам заказали разговор по телефону — это был счастливейший день моей жизни! Помню, шла домой, и все телеграфные столбы на пути обнимала. Общение с братом для меня и сейчас большое счастье. Видимся мы редко, обоим ходить тяжело, но по телефону общаемся каждый день.
В семье тети и дяди не обсуждали, где мои родители. Длительная командировка, и точка. Я понимала, что спрашивать нельзя. И придумала версию. Шла гражданская война в Испании, я знала, что имена воюющих там советских людей не разглашаются, они сражаются под испанскими именами. Я решила, что родители в Испании, и очень этим гордилась. Правду узнала лишь после войны, когда маме разрешили писать из лагеря. Она вернулась в 1947 году, нашла работу счетовода в поселке в Калининской области — жить в больших городах ей запретили. Школы в поселке не было, и меня поселили у тети Нади в Москве, поближе к маме. Тетя была на войне танкистом, но к мирной жизни оказалась совсем не приспособлена. Получив продукты по карточкам, спрашивала: растянем на месяц или сразу съедим? Мне как иждивенцу полагалось 250 граммов хлеба на день. Мы за день съедали все, а потом ели хлеб с подсолнечным маслом понемногу… Голодали. В 1948 году близким родственникам разрешили узнавать о судьбе репрессированных. Я написала просьбу о приеме в НКВД. Мне было 15 лет. Всю жизнь помню этот день. Иду по коридору, стучусь в дверь, захожу: длинный кабинет, в конце стол, за ним работник. Я назвалась и сказала: хочу знать судьбу отца. Он берет папку, листает и голосом автомата говорит: «Бронштейн Яков Анатольевич содержится в таких-то лагерях». — «Так он жив?!». И он тем же голосом, не глядя на меня, не изменив ни слова, повторяет фразу. Как я была счастлива! Папа жив! А его и всех, кого тогда взяли, расстреляли еще в 1937 году.
Ни одна литература так не пострадала, как белорусская — только становление ее началось, и сразу обезглавили. Якуб Колас и Янка Купала уцелели чудом. Мы узнали обо всем лишь в 50-х годах, когда реабилитация началась. Потом мама устроилась в Калуге и забрала меня к себе. В 17 лет я заболела туберкулезом в тяжелой форме, врачи боялись, что не выживу. Направили в Москву в туберкулезный институт. Оказалось, нужен препарат, который в стране не выпускается, но есть у спекулянтов. И мои харьковские дядя и тетя, продав что-то, купили препарат за огромные деньги и привезли в Москву. Они меня спасли — через год уже и следа не было болезни. И я решила учиться в Харькове, ведь там жили такие родные люди.
После института меня оставляли в аспирантуре, но я хотела работать только в сельской школе. Вдохновилась знаменитым фильмом «Сельская учительница» с Верой Марецкой и уехала в украинскую деревню. После разоблачения культа личности мама вернулась в Минск, и я переехала к ней. Профессия учителя истории у меня — на всю жизнь. В моей школе была замечательная учительница истории, ее все обожали, и с 7-го класса я знала, что буду учителем истории. Окончила школу с медалью, могла учиться где угодно, меня отговаривали — мама понимала, что такое история, на примере собственной судьбы. Но я твердила: только учитель истории. И, несмотря на все, что творят с историей, не жалею. Боюсь, что мои взгляды покажутся старомодными, но я от них не отказываюсь. Я считаю, произошло чудовищное искажение коммунистической идеи, в результате были расстреляны лучшие коммунисты. Это все пройдет, знала я, и с Октябрьской революцией никак не связано. Бойцы революции были героями моего детства и остаются до сих пор.
Стихов о любви я никогда не писала. Не оскоромилась. Наверное, я единственная, кто не писал о любви. Мы с мужем любили друг друга, но о любви не говорили. И пышной свадьбы я не хотела. Это теперь из свадьбы делают какой-то фетиш, а в то время мечты о замужестве, о свадьбе были как бы неприличны, считались пошлостью, мещанством. Такие идеалы были в той эпохе. Потом уже я думала, что в жизни каждой женщины должен быть день, когда она в центре внимания и чувствует себя принцессой. А тогда… Знаете, как я вышла замуж? Натан приходил к нам в дом, садился молча, телевизор смотрели. Так, наверно, год тянулось.
Как-то он встретил меня после школы и говорит: «Знаешь, Инна, хватит, сколько можно, идем в загс». И берет меня за руку. «У меня же паспорта нет!» — «Ну, идем за паспортом». Зашли. Я очень боялась, что мама заметит, что я паспорт беру. И «я тебя люблю» — я тоже не услышала. Пойдем в загс — вот и все. Для меня поступок важнее. В загсе я нервничала, с ноги на ногу переминалась — опаздывала на урок. Чиновница сократила церемонию, мы поймали такси — и в школу. Я опоздала на 10 минут, в классе уже сидел учитель белорусского языка. Дети, увидев меня, радостно закричали: «А у нас история. У нас Инна Яковлевна!» И мне было приятнее всего, что дети мне обрадовались, а не то, что замуж вышла. Вечером посидели за столом: две мамы, брат и мы. У меня был один костюм, который считался парадным. Вот в нем я и была. Хотите назвать это свадьбой — назовите.
Кстати, насчет брака моей матери. В то время было не принято расписываться. Брак считался буржуазным предрассудком, отец и мать не были женаты. После реабилитации маме были положены деньги и квартира. Попросили представить свидетельство о браке. «Мы не были расписаны». — «Тогда вы не жена». — «А за что же меня посадили? Когда пришли брать меня как жену врага народа, свидетельства о браке не спрашивали». Пришлось доказывать на суде, что жили вместе, что общие дети.
Мой брак не был идеальным. Характеры у нас разные. Мне хотелось чего-то ласкового, хотя в целом я не сентиментальна, читаю в основном историческую литературу и классику, а не любовные романы. Хотелось поговорить, например, о политике — я же вся была в политике. А муж Натан был очень молчалив, все понимал, слушал, но говорить не любил. Но ссорились мы редко. Знаете, что важно в совместной жизни? Ничего не требовать друг от друга. Если нужна помощь, близкий человек сам должен это понять. А если не поймет, то какой он близкий?
Еще для меня очень важная вещь — идеология. Мы по убеждениям были одинаковы. Потом — деньги. Ни для него, ни для меня деньги главным не были. Мне всегда всего хватало. И главное — один уровень интеллекта. Ни рост, ни внешность — только могу ли я поговорить с ним на равных. Муж был интересным, умным человеком, книги мы любили обсуждать. Для меня они всегда были лучшими друзьями.
В старости понимаешь: не надо искать смысл жизни, он — в самой жизни. Так сказала Виктория Токарева, знаменитый киносценарист, цитируя мои стихи, и я с ней согласна. И если кто-то смысла в жизни не видит, надо не мучиться, а найти дело, которое полюбишь и будешь делать с радостью. Вот у Чехова тоже это есть: «Работать!»
Из повествования Инны Яковлевны о своей долгой жизни видишь умудренного жизнью человека, у которого есть чему поучиться. Далеко не каждому в преклонном возрасте удается изобрести собственную философскую систему, не позволяющую унывать и раскисать. Система на первый взгляд простая: искать и находить в жизни поводы радоваться. Пусть даже ничтожные!
Она признается, что для нее эти «блаженства» (большинство ее стихотворений начинается со слов «какое блаженство»!) стали «психологическими таблетками». Поначалу она очень удивилась, когда оказалось, что строки, помогавшие выжить ей, становились опорой и для других.
Вчитайтесь в эти строки пенсионерки из Минска, может, они помогут и вам посмотреть на свою жизнь под другим углом и сфокусироваться на прекрасных и счастливых моментах бытия.
Из поэтического наследия Инны Бронштейн
…А в доме у нас хорошо и тепло…
- Какое блаженство подняться
- с асфальта
- И знать, что твое небывалое сальто
- Закончилось не инвалидной
- коляской,
- А просто испугом и маленькой
- встряской.
- Теперь вы со мной согласитесь, друзья,
- Что все-таки очень везучая я.
***
- Какое блаженство в аптеку прийти
- И там по рецепту здоровья найти.
- Купила таблетки от гипертонии,
- Побочное действие в них: дистония,
- Инфаркт и бронхит, стоматит, аритмия,
- Запор, анорексия, лейкопения,
- Пемфигус, лишай и другая зараза…
- Таблетки такие я выкину сразу.
- И сразу спасусь от десятка болезней.
- Гипертония, конечно, полезней.
***
- Какое блаженство — услышать звонок
- И в трубке любимый такой голосок.
- Мужской или женский, а может, девичий,
- Что все хорошо, а звонок — лишь обычай.
- Какое блаженство —
- узнать и ответить!
- Мне счастья другого не нужно на свете.
- Изобретенье волшебника Белла,
- О, мой телефон — ты великое дело!
***
- Какое блаженство талончик иметь
- И с ним в поликлинике тихо сидеть.
- А мимо идут инвалиды, больные,
- Старушки, а также страдальцы иные.
- И я среди прочих еще — о-го-го!
- Пока у меня не болит ничего.
- А если болит, то совсем уж немножко.
- Я просто к врачу проторила дорожку.
***
- Какое блаженство, когда в январе
- Крещенский мороз и пурга на дворе,
- А в доме у нас хорошо и тепло,
- И я не на улице — мне повезло.
