Недаром все-таки Жозеп Боррель поспешил извиниться за свои слова о том, что Европа — это сад, а все остальное — джунгли. Только ленивый не стал бы измываться над этим его высказыванием.
Но несмотря на то, что прозвучало извинение, есть несколько вещей, о которых стоило бы поговорить поглубже.
Высказывание, вырвавшееся у Борреля, для меня подтверждает кое-что неприятное, но важное.
Мы все не раз слышали из уст молодых людей в Европе и США слова о том, что вся европейская культура заражена ядом колониализма и что он никуда не выветрился. Я обычно на это отвечал: зря вы так, на самом деле это все давно прошло.
Но судя по фразе Борреля, не совсем прошло. Оказывается, откуда-то из подкорки может вылезти (и вылез) разговор в колониальном духе: мы хорошие и несем всем свою образцовую цивилизацию… Что вообще-то несколько удивительно.
Но давайте сначала поговорим об образе сада. Образ сада есть и в Европе, и у нас. И это не только и не столько сад, помогающий подсознательному восхождению к идеям колониализма, но еще и сад из знаменитой фразы Вольтера в «Кандиде». Нам нужно возделывать наш сад — эта фраза звучит как ответ на громкие события и чужие деяния. Она лежит в основе вольтеровского оптимизма и сидит в подкорке у всякого высокообразованного француза.
У ходячей истины про возделывание сада два смысла. Один — человек должен заниматься тем, чем он любит и может заниматься, а там — будь что будет. Другой — всем, что ты делаешь, надо заниматься упорно.
Существование сада обеспечивает то же, что и существование культуры, — возделывание. И само слово «культура», как мы знаем, восходит ко вполне земледельческому термину, и уже Цицерон говорил о культуре как о возделывании души и ума.
Сад — это преображение дикой природы. Хотя дикую природу обычно изображают не джунгли, а лес. Главная дихотомия тут — сад и лес. Не джунгли.
И лес, и сад имеют одинаковое право на существование. Лес как природа натуральная, активная, сад — как природа культивированная, искусственно-естественная. Не нужно превращать лес в сад, а сад в лес.
Лес — это настоящая природа. А сад — уже переделанная нами. Мы ее изменяли и изменили так, чтобы нам в ней было спокойно. В природном лесу много неожиданностей, и в нем непросто, нелегко. Хотя когда ты его теряешь, тебе хочется туда обратно. Но не всегда ты туда пойдешь, потому что там вообще-то и страшно. Возделанный под нас сад куда удобнее. В нем легче, чем в лесу, собрать обильные плоды, безопаснее гулять… Но эта преобразованная нами природа преобразуется по-разному. Есть тысячи вариантов ее преобразования. Так что говорить, что сад только один, и это наш сад, это, в общем, примитивно. Ни Вольтер, ни все мы такого не заслужили.
В той же Европе ландшафтный сад по сравнению с регулярным — джунгли. А кроме столь разных садов в Европе есть еще сад мусульманский — реплика райских садов. Да и в европейской культуре сад — это вообще-то рай. Кроме садов Эдема, откуда человека выгнали, райские сады есть и в исламе, и в иудаизме. В буддийской и китайской традиции есть философские сады (тот же «сад камней» с самым глубоким значением собранных в нем камней и растений).
В нашей культуре, где есть книга Дмитрия Сергеевича Лихачева о многозначности садов, любой примитивный подход к этому слову кажется особенно дикарским.
Сады невозможно подогнать под одну гребенку. А упорно насаждать свой собственный сад, когда садов вокруг очень много, это вообще-то яркий пример того, что делается черт-те что.
Для меня еще сад очень похож на музей. Растение из леса, из натуральной жизни, переносится в сад как в другую среду, в иной контекст. И музей, как и сад, берет вещи из привычного им контекста и погружает в новый. И сад, и музей — хороший повод поговорить о том, как все в этой жизни соотносится.
На предстоящем Петербургском культурном форуме мы как раз будем вести разговор о садах, и это слово станет важной коннотацией для нашего диалога. Часть нашего эрмитажного проекта «Молодость», который мы представим на форуме, так и называется — «Сад».
Мы собрали в большую книгу изыскания сотрудников Международного молодежного консультативного совета, нашего музея и ботаников Санкт-Петербургского университета, изучивших все картины Эрмитажа, где есть сады. Там, где это было возможно, они дали биологически и ботанически точные определения всем тем растениям, которые есть на наших картинах. Получилась очень интересная книга о природе — с ботаническими деталями и рассуждениями о философском значении изображения садов и растений, с memento mori и другими философскими мотивами. И конечно, у нас на картинах и в этой книге сады более интересные, чем те, что обозначают политическую свободу, экономическую перспективу и социальную сплоченность.
Одним из воплощений такого высококультурного сада является новый Ботанический сад в Санкт-Петербургском университете, сочетающий в себе и философский, и просто красивый сад.
В пятницу перед нашим фондохранилищем в Старой деревне, где у нас уже растут японские деревья и сирень, пересаженная из Висячего сада в Малом Эрмитаже, мы будем сажать сад роз. Потому что помимо научных изысканий и книг наши проекты обычно включают в себя и что-то реальное.
Вот что можно делать вокруг сада, если думать о чем-то серьезном. А не прибегать к упрощенным образам сада вроде того, что прозвучал в словах Жозепа Борреля. Может быть, они и соответствовали аудитории, в которой произносились, но широкой (и тем более глубокой) аудитории в них сразу заметна подчеркнутая упрощенность мышления, которая, увы, видимо, свойственна современности.
Обижаться на его слова не нужно, потому что слово «джунгли» тоже ведь имеет разные коннотации.
Хотя обычно, когда говорят «джунгли», имеют ввиду не дикий лес, а обитающих в нем дикарей, но и у этого слова на самом деле много значений. Например, когда мы начали жить в рыночной экономике, мы, в общем-то, попали в джунгли капиталистического мира. Нам не просто было после более-менее тепличных условий оказаться в ситуации, где правят деньги, нужно самому зарабатывать, знать хитрые приемы маркетинга и понимать, что слабый здесь не выживет. Джунгли, одним словом. И мы должны были учиться в этих джунглях жить. И учились, у наших коллег в Европе в том числе.
Сегодня в опыт образованного человечества вроде бы вошло понимание, что не бывает плохих и хороших культур, не бывает культур, о которых можно говорить презрительно. Но явно противоречащие этому слова Борреля наводят меня на мысль, что мы столкнулись с одним из неожиданных результатов нашей борьбы с глобализмом. Частью глобализма был мультикультурализм, который долго и очень хорошо проповедовался в Европе, но потом все дружно стали говорить о его провале. Ну не могут цивилизации жить вместе, в Европе это не получается, и политики стали от него отказываться. Хотя мультикультурализм в принципе как раз и содержит в себе признание равноправия разных культур. Другое дело, что разные культуры живут в разных местах, а когда они сходятся вместе, нужно проявить удивительные умения и все сделать так, чтобы они могли вместе жить. А европейский «сад», как мы видели, оказался не очень приспособленным к этому. Политика мультикультурализма потерпела крах. Но вместе с этим, увы, стала отодвигаться и порочиться идея, что все культуры на самом деле равны. Это так, но нужно найти правильную форму, где может выражаться равенство культур, никого не тесня и никому не мешая. И такой формой, в частности, является музей. Европейское изобретение, уже ставшее общечеловеческим достоянием. И поэтому нам очень нужны и для нас очень важны музеи.
Никогда не верьте тем, кто говорит, что музей — это хранилище краденного. Или тем, кто настаивает, что вещи, которые хранятся в музеях, создавались не для музеев и поэтому их надо оттуда забрать.
Вещи, хранящиеся в музеях, например, исламское или индийское искусство в музее Альберта и Виктории, собирались в них для того, чтобы мы могли восхищаться ими.
И когда мы вдруг начинаем хором говорить, что музеи — это порождение колониализма — пошли, награбили и все увезли к себе — надо не забывать, что «грабители» так спасали культуру, сохраняли ее, показывали и заставляли ею восхищаться.
После революции Иосиф Орбели, создавая в Эрмитаже отдел Востока, собирал из разных мест Советского Союза и разных отделов Эрмитажа восточные памятники, и это был настоящий антиколониализм. Он хотел показать величие культур, которые существовали под гнетом в условиях колониализма. Это был шаг. И музеи всегда делали такие шаги. В Ватикане есть большой музей из вещей, привезенных миссионерами, как правило, это предметы прошлых ритуалов племен, которым они проповедовали христианство. Ватикан за это тоже частично извиняется, но на самом деле миссионеры спасли эти вещи. Обращенные в христианство люди с пылкостью неофитов точно бы уничтожили предметы своих бывших культов, а миссионеры их взяли, привезли и сохранили. Точно также наши советские музеи сохраняли иконы и ритуальные предметы православной веры, потому что люди, отошедшие от христианства, уничтожили бы все это. Не надо забывать, что музеи все это спасли.
Еще недавно гремевшее движение BLM дало нам два результата. С одной стороны, ошалело и совершенно без нужды многие начали каяться в колониализме, не понимая, что есть разные культуры и сложная диалектика отношений между ними, что культуры даже в противостоянии спасают и поддерживают друг друга. А с другой стороны, мы видим, что когда излишняя борьба с колониальными инстинктами и вытаскивание их там, где их нет и в помине, начинает надоедать, на свет вылезает настоящий колониализм.
Подготовила Елена Яковлева
